Человек в мире Гоголя

Герои, вовлеченные в нелепые события гоголевских повестей, тоже несут на себе печать странности. Вот, например, портрет судьи: «У судьи губы находились под самым носом, и оттого нею его мог нюхать верхнюю губу, сколько душе угодно было. Эта губа служила ему вместо табакерки, потому что табак, адресуемый в нос, почти всегда сеялся на нее».

Местоимение «его» в первом предложении относится к судье, «ему» во втором — уже к носу. Это душе носа угодно было нюхать табак, это носу губа служила табакеркой. На наших глазах начинает оживать и жить самостоятельной жизнью... часть человеческого лица: «Нос его невольно понюхал верхнюю губу, что обыкновенно он делал прежде только от большого удовольствия.

Такое самоуправство носа причинило судье еще больше досады. Он вынул платок и смел с верхней губы весь табак, чтобы наказать дерзость его». И самое важное: судья относится к этой самостоятельной жизни носа как к чему-то само собой разумеющемуся, эта нелепость, граничащая с сумасшествием, его не волнует если» правда, нос не переступает границы дозволенного. (Именно в этой-то повести и делает самоуправный нос первый шаг к бегству!)

А вот как выглядит городничий: «Левая нога была у него прострелена в последней кампании, и потому он, прихрамывая, закидывал ею так далеко в сторону, что разрушал этим почти весь труд правой ноги. Чем быстрее действовал городничий своею пехотою, тем менее она подвигалась вперед». Человек на наших глазах как бы «распадается» на части; части эти начинают жить своей отдельной жизнью. Отсюда вырастает знаменитая гоголевская метонимичность.